Кроме того, не было никакого разумного способа обобщить результаты. Например, если кто-нибудь проверил сто мышц, то он присвоил бы им сто оценок. Складывал ли он их затем и делил ли на 100, чтобы получить средний результат? Предположим, что половина мышц оценена на 0 и половина на 10. Это дало бы нам в итоге 0 и 500, чтобы сложить вместе и получить 500. Если теперь мы разделим сумму на 100, чтобы получить среднее, мы получим 5. Таким образом, ребенок, который имеет половину мышц, полностью парализованных, и половину полноценных мышц, получит оценку 5, показывающую, что он находится точно посередине, и которая отразит полную неправду, не описав ни единой мышцы его тела в отдельности. С другой стороны, если мы оценили каждую из ста мышц индивидуально и при следующем посещении нашли тридцать из них улучшенными на один пункт, а тридцать других ослабленными на один пункт, оставался бы вопрос: был ли ребенок лучше или хуже, чем при предыдущем посещении и по сравнению с кем?
Наконец, оставалось фактом, что тесты были недействительными по той простой причине, что мы тестировали не то. Мы проверяли не функцию его мозга, мы проверяли силу его бицепса.
Тестирование его интеллекта было еще сложнее, чем тестирование мышц.
Тесты, которые обычно используются для проверки интеллекта в Соединенных Штатах — это разумно надежные и разумно пригодные тесты способностей здорового ребенка. Но не более того. Есть большое и растущее подозрение со стороны почти каждого, кто использует их, что они фактически не проверяют истинный интеллект даже у здоровых детей.
Когда эти тесты применяются к детям с повреждениями мозга, то это почти точные тесты на неспособность. Неспособность не надо путать с несостоятельностью, которая является врожденным отсутствием способности исполнить действие; тогда как неспособность является результатом лишения или потери способности исполнить действие.
Теперь нет проблем с испытанием способностей, и, конечно, все правильно с испытанием неспособности. При обеспечении одного главного условия: если мы проверяем способность, то мы знаем, что проверяем способность, и наоборот, когда мы проверяем неспособность, мы знаем, что проверяем неспособность. Но когда мы проверяем неспособность и полагаем при этом, что проверяем способность, то могут последовать только разрушительные результаты, и это именно то, что происходит каждый раз, когда мы применяем такие тесты к ребенку с повреждением мозга. Все же эти тесты продолжают применяться, и, что еще хуже, их результаты часто принимаются в качестве основания для действий. Дети с повреждениями мозга сотнями тысяч «заточаются» в спецучреждения на основании таких заключений.
Мы знали это и осознавали, что это — трагедия. Однако, было недостаточно знать, что нельзя полагаться на эти тесты при оценке детей с повреждениями мозга. Мы должны были предложить приемлемую альтернативу.
Было до боли ясно, почему эти так называемые «тесты интеллекта» не работали. Каждый из них зависел от одного (или больше) из трех возможных развитии ситуации.
Если ребенку больше шести лет, то ему, как ожидается, не составит труда читать вопросы и писать ответы. Если он, по причине травмы мозга, неспособен читать или писать, то делается вывод, что он провопил тест потому, что не был достаточно интеллектуален, чтобы читать и писать. Его оценили бы как полного идиота, если он был полностью неспособен читать или писать из-за своей травмы мозга, или как дегенерата или ненормального, если он все же мог бы читать или писать немного по причине своей травмы.
Если ребенку меньше шести, или если было бы признано, что причина, по которой он не
может читать или писать — травма мозга, а не идиотизм, то ему следует провести устный тест. Проверяющий задает устные вопросы и ожидает устные ответы. В этом случае, если бы он был неспособен говорить из-за травмы мозга, то он был бы оценен как идиот на основании заключения, что он недостаточно «интеллектуален» для ответа на вопрос. Если же он, в результате меньшей травмы, мог бы ответить только частично из-за проблем с речью, то его назвали бы ненормальным или дегенератом.
Если ребенку меньше трех лет или если известно, что причина, по которой он был неспособен поддержать беседу, заключалась в травме мозга, а не в том, что он идиот, то с ним проведут тест, который не требует отвечать на вопросы, но просто следовать указаниям типа «иди закрой дверь». В этом случае, если ребенок парализован из-за травмы мозга и поэтому неспособен «пойти закрыть дверь», то будет сделан вывод, что он идиот, потому что недостаточно «интеллектуален», чтобы пойти закрыть дверь.
Если очень умный и внимательный экзаменатор признал бы, что причина того, что он не закрыл дверь, состояла в том, что он парализован, а не в том, что он слишком глуп, то этот экзаменатор может попасть в последнюю ловушку. Он может взять некоторую функцию, которую он видел, как ребенок выполняет, и поэтому знает, что ребенок может, скажем, протирать глаза; он может попросить, чтобы ребенок сделал это, чтобы посмотреть, достаточно ли он умен, чтобы понять вопрос. В этом случае, если ребенок имеет проблему со слухом из-за травмы мозга и, в результате, неспособен интерпретировать вопрос, даже наш внимательный экзаменатор может вполне заключить, что это полный идиот. Это случается все время.
Я потрясен, что у этой нации, которая гордится фактом, что даже признавшийся убийца имеет возможность многих апелляционных рассмотрений в суде, прежде чем его можно будет отправить в спецучреждение, в случае с ребенком, самый большой грех которого — только то, что он травмирован, его можно запросто закрыть в такое спецучреждение, находиться в котором вынес бы не всякий преступник.
Поначалу мы знали с ужасающей уверенностью, что именно было неправильно с оценкой. Но мы не знали, что было бы правильным.
Клубок начал распутываться для меня, когда Шарпи Ответила на мой вопрос. Несмотря на некорректную постановку вопроса, Шарпи ответила мне мягко и с пониманием моего отчаяния.
«То, что я подразумеваю под намного, намного лучше, — сказала она, — заключается в следующем: когда мы увидели его вначале, год назад, ему было четыре года, но он вел себя, как здоровый шестимесячный ребенок. Теперь ему пять лет, и он ведет себя как здоровый двухлетний.»
«Шарли, это — первая разумная вещь из всего того, что я слышал, когда речь шла о состоянии ребенка.»
«Да уж, — сказала она и улыбнулась, — Вы всегда требуете, чтобы персонал говорил по существу.»
«Это было просто блестяще, Шарпи.»
«Вы думаете, я сказала что-то выдающееся?» — спросила Шарли.
«Да уж», — сказал я и улыбнулся.
Я направился на север, через парк от Кларк Холла, где я говорил с Шарпи, к Зданию Блэкберн, где мы жили. Я присел на минуту на скамейке на солнце, которое было теплым для марта.